Предположим, что молодой человек недавно стал христианином. Ему еще только предстоит узнать, что такое филиокве, и он не имеет большого опыта в спорах со скептически настроенными атеистами. И вот однажды начинающему апологету все же пришлось вступить в интеллектуальный поединок. На этот раз тема зашла о разумности веры. Скептик обвиняет верующего в том, что его вера неразумна, тогда как апологет совсем не стремится с этим соглашаться. Однако он начинает чувствовать, что ему не достает опыта отстоять свою позицию. Ему повезло — мы с вами ему поможем.

Сперва начинающему апологету следует уточнить, что конкретно скептик понимает под утверждением «вера неразумна». Если окажется, что за этим не стоит ничего конкретного, то наш верующий отделается малой кровью. Однако с более серьезными оппонентами придется тяжелее. Мне представляется, что существует три стратегии обоснования неразумности веры, которых может придерживаться скептик в своей аргументации:

1) Вера не совместима с научным познанием.

2) Вера не основывается на достаточных свидетельствах.

3) Вера в Бога противоречива.

Как можно ответить на эти выпады?

1. Допустим, под неразумностью веры скептик понимает её несовместимость с современной наукой. Скептик утверждает, что наука базируется на отрицании существования сверхъестественных сил. Если бы наука приняла, что существуют сверхъестественные силы, то она никогда бы не достигла такой точности в познании мира. Она бы объясняла природные явления через воздействие, например, духов или богов. Религиозная картина мира, в пику науке, утверждает, что сверхъестественные силы существуют (например, Божий Промысел). Противоречие очевидно, и, кажется, что придется выбрать одно из двух.

Скептик считает, что, выбирая между религиозной картиной мира и научной, любой разумный человек должен выбрать науку. Апологет, таким образом, должен предложить модель, которая позволит совместить науку и религию без противоречий. Для этого ему придется погрузиться в основания науки.

Наука базируется на так называемом натурализме — предположении, что весь мир может быть сведен к физическим процессам. В свою очередь, натурализм может существовать в двух версиях: сильной и слабой. Сильная версия натурализма — это как раз то, что навязывает апологету скептик. Он утверждает, что, кроме физической материи, ничего не существует. Однако следует ли это из естественных наук? Мне представляется, что в данный момент естественные науки не способны познать природу всей реальности с помощью научных методов. Нет такого прибора, который просветил бы всю реальность насквозь, включая возможные нематериальные объекты. Пусть теперь скептик постарается объяснить, каким образом физика может делать метафизические (выходящие за пределы физики) выводы, и где опубликованы эти результаты. Начинающий апологет может быть спокоен — таких результатов нет.

Предположим, что наш верующий смог убедить скептика в том, что сильная версия натурализма (тезиса о редуцируемости мира к физической материи) не следует из современной науки. Осталось показать, каким образом наука и религия могут сосуществовать без противоречий. В этом ему поможет слабая версия натурализма.

Апологет должен предложить скептику следующее понимание науки: наука фокусируется только на физических закономерностях и не судит о том, состоит ли реальность только из материи, или есть что-то ещё помимо неё. В такой ситуации наука становится инструментом познания физического мира, что не противоречит религиозной позиции, в которой реальность не исчерпывается физической материей. Естественным наукам не обязательно предполагать сводимость всего к физическому, достаточно просто искать физические причины физических явлений, не отрицая существование сверхъестественного. Апологету, кажется, удалось непротиворечиво совместить науку и религию, поэтому будем считать, что этот бой он выиграл. Но противник делает следующий выпад.

2. Теперь скептик утверждает, что нет оснований принимать существование вещей, которые не подтверждаются значимыми свидетельствами. Например, если кто-то утверждает, что на столе стоит чайник, в то время как его там нет (его не видно, его не могут зарегистрировать приборы и т.д.), то почему мы должны принять его существование? Скептик полагает, что в вопросе существования Бога мы сталкиваемся с такой же ситуацией. Нет никаких свидетельств существования Бога (как и чайника на столе), а потому и принимать эту гипотезу всерьез просто неразумно. Наш скептик может даже пойти на риск и заявить, что если бы ему предоставили такие свидетельства, он бы уверовал.

В этой ситуации верующему стоит согласиться со скептиком, но с одним примечанием. Признав, что нет свидетельств в пользу гипотезы о существовании Бога, следует также признать и отсутствие свидетельств против таковой. Иными словами, нет ничего, что свидетельствует против существования Бога. Ситуация с чайником довольно прозрачна: если кто-то утверждает, что чайник будет стоять на столе в 12:30, то нам нужно лишь подойти к столу в 12:30 и проверить наличие чайника на нём. Если оказалось, что чайника нет, то это является свидетельством против утверждения «чайник стоит на столе в 12:30».

В отличие от чайника, Бог не является элементом физической реальности. Именно поэтому невозможно по отношению к Богу говорить о верификации или фальсификации. Нельзя прийти в место, где предположительно находится Бог, и проверить, есть он там или нет. Нельзя также найти какие-то свидетельства в мире, на основании которых можно было бы заключить, что Бога нет. Гипотеза существования Бога в этом смысле не является научной, так как невозможно проверить её истинность научными инструментами. Для верующего же принципиальным моментом является то, что невозможно на основании науки делать утверждения о том, что лежит за её пределами, будь то Бог или ничто. Атеизм не более предпочтителен, чем теизм.

Позиция скептика основывалась на том, что в философской литературе называется «презумпция атеизма». Согласно этой презумпции Бога не существует по умолчанию. Следовательно, если нет убедительных доказательств в пользу его существования, то его не существует. Однако, нет весомых оснований для принятия этой презумпции, и скептику нужно сразу же на это указать.

В конечном счете мы получим следующее: скептик не может опровергнуть существование Бога, а апологет не может его доказать. Их позиции являются равноправными, а потому ни одна из них не является более обоснованной. Позиция апологета в этой ситуации, как минимум, так же рациональна, как и позиция скептика.

Скептик, скорее всего, возразит, что точно так же он может предположить существование чайника, который летает вокруг Марса. Чайник настолько мал, что его никто не может зарегистрировать и не сможет никогда в будущем. Как и в случае с Богом, у нас не хватает свидетельств для доказательства или опровержения этого тезиса, но будем ли мы относится к этой гипотезе всерьез? Конечно нет, и верующему следует с этим согласиться, но опять же, с одной оговоркой. Для нас абсолютно не имеет значения, существует ли такой чайник или нет, но существование Бога — принципиальный вопрос. Тут задействованы слишком высокие ставки, если использовать терминологию Б. Паскаля.

Однако вопрос все еще остается очень сложным. Допустим, летающий вокруг Марса чайник пообещал (разумеется, через своих пророков), что если кто-то поверит в его существование, то после смерти этого человека его родственникам выдадут по миллиону долларов. Тогда вопрос о существовании чайника становится более значимым. Скептик утверждает, что такой чайник уже мало чем отличается от Богов из других откровений (христианства, зороастризма, индуизма и т. д.). Чайникизм действительно становится одной из альтернатив, просто не самой убедительной. Такой мысленный эксперимент обнажает проблему выбора религиозной принадлежности. Чем буддизм или атеизм лучше чайникизма? Если выбор убеждений подобного рода не основан на свидетельствах, не будет ли разумнее отказаться от всякого выбора?

Именно так и должен поступить настоящий скептик. Ему уже не представляется, что атеизм лучше (как ему казалось), чем христианство или чайникизм, — презумпция атеизма была разоблачена, и свидетельств в пользу атеизма тоже нет. Остается лишь воздерживаться от выбора, чтобы не допустить ошибки, но тут встает уже исключительно этический вопрос. Что лучше: воздержаться от выбора из страха совершить ошибку, или начать поиск и сделать выбор с надеждой попасть в цель? Ведь вовсе не исключено, что какая-то из альтернатив окажется истинной. Так или иначе скептик не может винить верующего в том, что он выбрал надежду вместо страха. Позиция апологета остается, как минимум, настолько же рациональной, как и позиция скептика, а быть может, в чем-то даже более благородной.

3. Апологет вступает в последнюю битву. Теперь скептик обвиняет его в том, что он верит во внутренне противоречивые вещи, а это совершенно неразумно. Скептик утверждает, что понятие «Бог» не имеет смысла. Например, он может упомянуть знаменитый парадокс всемогущества: может ли Бог создать камень, который Он не сможет поднять? Оба ответа (да/нет) ведут к тому, что Бог не всемогущ. Таким образом, всемогущество подразумевает отсутствие всемогущества, что является логическим противоречием. Это означает, что понятие не имеет смысла, и поэтому не может ничего означать.

Существуют и возражения против такого вывода. Например, некоторые философы утверждают, что противоречиво не понятие всемогущества, но сама постановка вопроса. Верующий может сказать, что задача, которая ставится Богу в парадоксе, равносильна задаче создать квадратный треугольник. Сама задача не имеет смысла, а потому не может быть выполнена. Но  этот контраргумент разделяют не все, и весьма справедливо. Что делать, если понятие «Бог» покажется скептику противоречивым даже после интеллектуальных усилий нашего апологета?

Уже немного опытному апологету снова придется частично согласиться со скептиком. Бог, который определяется философами как максимально совершенное существо, имеет такие противоречивые и трудно совместимые свойства как всемогущество, всеблагость, всеведение и т. д. Но это лишь Бог философов. Из нашей неспособности понять природу Бога не следует, что понятие не имеет смысла.

Когда люди не знали, что вода есть Н2О, они все равно называли её водой. По большому счету, чтобы пить воду, не нужно знать, является она Н2О или нет. Апологет должен сказать, что понятие Бог просто отсылает к реальному Богу, как понятие воды отсылает к реальной воде. Значение, в данном случае, заключено не во внутренней структуре понятия «Бог», но в том, на что указывает понятие. Понятие «Бог» в таком случае обладает содержанием, но берет этот ресурс из внешнего мира. Апологет скажет скептику, что возможно мы и не знаем устройство Бога, но в этом нет никакой проблемы — это нормально. Думаю, что уставшему скептику уже будет нечего возразить по существу.

Верующий с нашей помощью довольно успешно отбился от нападок скептика. Надеюсь, что и скептик в результате немного глубже понял свою позицию. Мне кажется, что если нечто представляется слишком очевидным, то где-то определенно затаилась ошибка, или был совершен поспешный вывод. Отчасти этим страдает современная атеистическая философия, а особенно атеистическая философия бытового уровня. Простые люди порой более уверены в «истине» атеизма, чем философы, которые потратили свои жизни на его глубокое осмысление. Я считаю, что каждый человек должен испытывать свои убеждения на прочность. Это поможет человеку понять, действительно ли он их выбирал, и действительно ли его устраивает этот выбор.

Фауль Богдан Владимирович

Библиографический список:

1. Мюррей М., Рей М. Введение в философию религии. Москва, 2010.
2. Amesbury, Richard, «Fideism», The Stanford Encyclopedia of Philosophy (Winter 2016 Edition), Edward N. Zalta (ed.), URL = <https://plato.stanford.edu/archives/win2016/entries/fideism/>.
3. Bishop, John. Believing by faith: An essay in the epistemology and ethics of religious belief. Oxford University Press, 2007.
4. Forrest, Peter, «The Epistemology of Religion», The Stanford Encyclopedia of Philosophy (Spring 2014 Edition), Edward N. Zalta (ed.), URL = <https://plato.stanford.edu/archives/spr2014/entries/religion-epistemology/>.
5. James, William. The will to believe: And other essays in popular philosophy. Longmans, Green, and Company, 1896.
6. Plantinga, Alvin, Wolterstorff, Nicholas. Faith and rationality: Reason and belief in God. University of Notre Dame Press, 1983.

Творчество великого русского композитора М. П. Мусоргского, занимающее особое место в нашей музыкальной культуре, при всем восхищении им до сих пор вызывает у многих двойственные чувства. С одной стороны ― всемирно признанные шедевры, часто исполняемые и записываемые, с другой ― обилие разноречивых оценок, менявшихся в зависимости от эпохи и социального строя. Даже современники и соратники композитора по «Могучей кучке» неоднозначно относились к его творчеству. Радикальная новизна музыкального мышления композитора вызывала неприятие у ближайшего друга композитора Н. А. Римского-Корсакова, стремившегося при редактировании «исправить» шероховатости, обусловленные «неграмотностью» великого мастера. В первую очередь эта разноречивость проявляется в оценке оперных шедевров М. П. Мусоргского, о чем ясно свидетельствует обилие оркестровых и исполнительских редакций.

Пиком этого непонимания является отношение к опере «Хованщина», работа над которой вызывала серьезные нарекания современников. Спонтанность творческого процесса, несообразности исторической канвы сюжета, изменения, вносимые автором вплоть до завершения работы над клавиром, и незавершенность до сих пор вызывают недоумение у исследователей. «В сравнении с устойчивым сюжетом и строгой исторической хронологией «Бориса Годунова» эти особенности «народной драмы» с легкостью приводят к предположению об уменьшении способности Мусоргского если не к сочинению великолепных музыкальных фрагментов, то, во всяком случае, к соединению таковых в связное, законченное целое. Стасов считал, что в осуществлении своего замысла Мусоргский определенно сбился с пути; мнение это возникло, когда композитор начал реагировать на советы Стасова со все большей сдержанностью, а во многих случаях и разочаровывал своего наставника, принимая решения, которые, на взгляд последнего, сообщали опере «неправильное» направление» (Гаспаров Б. М.: Пять опер и симфония: слово и музыка в русской культуре. М. 2009. С. 142). Обвинение автора в отсутствии законченного целого вызвано непониманием логики его мышления как в отношении исторических фактов (примеры приведены в работе, цитируемой выше), так и в построении сюжета. Все эти оценки, в конечном счете, приводят к недопониманию высших смысловых императивов опер Мусоргского и духовного итога его творчества. Однако в цитируемой выше работе мы читаем: «Единственным признаком того, что творческий процесс Мусоргского мог обладать некоторой внутренней связностью, является замечательное упорство, с которым Мусоргский противился всем попыткам его поклонников направить или ускорить работу над оперой. Для того чтобы хорошо осуществить кропотливый труд по соединению различных фрагментов оперы воедино, ответил он однажды на нетерпеливые увещевания Стасова, следует действовать в духе пословицы: семь раз отмерь, один отрежь» (Гаспаров Б. М.: Пять опер и симфония: слово и музыка в русской культуре. М. 2009. С. 134). Так в чем причина подобного непонимания?

Для того, чтобы иначе взглянуть на проблему восприятия двух великих опер русского композитора, нужно попробовать ощутить его замысел, опираясь на его творения и на дошедшие до нас письма. Из приведенной выше цитаты видно, насколько тщательно композитор подходил к написанию своих произведений. Особенно ясно он излагал свои стержневые взгляды на творчество. В письме к В. В. Стасову 29 сентября 1872 г. Мусоргский писал:  «Тончайшие черты природы человека и человеческих масс, назойливое ковырянье в этих малоизведанных странах и завоевание их ― вот настоящее призвание художника… человек ― животное общественное и не может быть иным; в человеческих массах, как в отдельном человеке, всегда есть тончайшие черты, ускользающие от хватки, черты, никем не тронутые: подмечать и изучать их в чтении, в наблюдении, по догадкам, всем нутром изучать и кормить ими человечество, как здоровым блюдом, которого еще не пробовали… в нашей «Хованщине» попытаемся, не так ли, дорогой вещун» (Мусоргский М. П.: Письма. М. 1981. С. 109). Упор на словах: тончайшие черты природы человека и человеческих масс (курсив мой), обуславливает тот глубочайший психологизм произведений М. П. Мусоргского, творчество которого часто сопоставляется с произведениями Ф. М. Достоевского. Если же постоянно иметь в виду его слова: человек —  животное общественное и не может быть иным, то становится ясно, что композитора интересовала не столько достоверность отражаемых им исторических событий, сколько внутренняя модель бытия, обусловленная ими. Конечно, глупо отрицать, что творчество Мусоргского было обусловлено расцветом национального самосознания в эпоху 60-х годов XIX-го века и такими идеями русской мысли, как народничество, но, подходя к анализу его творчества, мы должны подходить к нему не только с позиции, как задумывалось, но и с позиции, что получилось в итоге.

Обе оперы композитора отсылают нас к наиболее сложным периодам русской истории XVII-го века: времени смуты («Борис Годунов») и времени, предшествовавшему Петровским реформам («Хованщина»). Следуя логике Мусоргского, они исследуют внутреннюю жизнь народа и отдельного человека в кризисные периоды истории страны. Если же отойти от различия исторических периодов и попробовать воспринять обе оперы как единое целое, можно усмотреть некую связь сюжетного развития опер: «Борис Годунов» заканчивается сценой под Кромами и пророчеством Юродивого, а «Хованщина» начинается «похмельем» после страшного разгула. Б. В. Асафьев, имея в виду «Хованщину», так писал об этом: «Как же можно было сделать смуту и смятение, как некое ненормальное состояние психическое и государственный разлад, предметом выражения (не забудем ― и реального изображения) в художественном произведении, смысл бытия и сущность становления которого всегда ― начало организующее, то есть ритм. Но дерзость гения беспредельна» ( Асафьев Б. В. Об опере. Л. 1976. С. 142-143). Если же эти слова попробовать отнести и к «Борису», то ясно видно, что в первой своей опере Мусоргский дает нам возможность увидеть и ощутить истоки и развитие смуты, «Хованщина» же ― ее трагический итог, т. е. Мусоргский являет нам в развернутом виде анатомию бунта.

Готовясь к написанию опер, Мусоргский тщательно изучал исторические документы и труды, знакомясь подчас с диаметрально противоположными взглядами на эпоху, которая являлась опорой сюжета. Но если «Борис» зиждился на трагедии Пушкина, то для «Хованщины» автору пришлось моделировать сюжет, опираясь, скорее, на художественную необходимость, нежели на какой-либо исторический эпизод. Этим и обусловлена та мешанина фактов, что приводит исследователей в недоумение. Свою линию исследования природы человека и человеческих масс композитор вел последовательно, переплетая трагедии личностей с трагедией заблудившегося народа. Говоря о своем Обращении к роли личности в кризисные моменты жизни общества, автор в письме к А. А. Голенищеву-Кутузову 10 ноября 1877 года писал: «»Варлаам с Мисаилом» (в «Борисе») вызывали смех, пока не показались в сцене «бродяг» (автор имеет ввиду сцену под Кромами): тогда смекнули, какие опасные звери эти, по-видимому, смешные люди»  (Мусоргский М. П.: Литературное наследие: Письма, биографические материалы и документы. М. 1971. С. 235). Через эти образы композитор помогает нам вскрыть внутренние механизмы, способствующие нагнетанию истерии и питающие бунт.

По поводу же несвязности сюжета в «Хованщине» стоит заметить, что, по-видимому, Мусоргский и не пытался «скроить» сколько-нибудь цельную сюжетную линию, интуитивно стремясь не столько к цельности сюжета, сколько к полноте психологической картины, являющей нам глубину духовного падения одной части народа и высоту устремлений другой. Причем, неоднозначность и сложность характеров героев передана настолько явно, что невозможно отнести кого-либо из них к однозначно положительным или отрицательным. При этом нужно ясно осознавать, что автор интуитивно «дополнял» психологический портрет бунта, исходя из своих представлений о полноте картины. Лучше всего о калейдоскопичности сюжета оперы написал Б. В. Асафьев: «Грубо выражаясь, «Хованщина» ― проходной двор между людными улицами. На сцене, мелькают, люди, переходящие из одной улицы в другую, останавливаются, чтобы перед нами терзаться, негодовать, томиться от любовного пламени (и как!), тосковать по вере и страдать за веру, грабить, насиловать, убивать. Сути же того главного, что ими всеми движет и управляет на сцене, ― нет» (Асафьев Б. В. Об опере. Л. 1976. С. 143).

Наличие связей между двумя операми обусловлено как опосредованностью сюжетов, так и на интонационном уровне. Приведу лишь один пример: «Э. Л. Фрид отметила характерную особенность тематизма хора «Расходилась, разгулялась», и особенно его среднего раздела, построенного на теме песни «Заиграй моя волынка» (курсив Е. А. Ручьевской), а также темы стрельцов в «Хованщине» ― это специфический русский узор, закручивающийся мотив, энергетика которого в темах Мусоргского сообщает игровую вольность героическим темам»[1] (Ручьевская Е. А.: «Хованщина» Мусоргского как художественный феномен. Спб. 2005. С. 111). Темы эти проникнуты бесшабашной безысходностью, свойственной русскому разгулу, исповедующему принцип: после нас хоть потоп. Это саморазрушительная безысходность, свойственная любой революции, как в прошлом, так и в будущем, и Мусоргский в своих операх с гениальной прозорливостью смог ее прочувствовать и показать.

В рамках небольшого доклада невозможно добиться всеобъемлющего анализа связей между двумя великими творениями русского гения, но не заметить их невозможно. Быть может, для кого-то подобный подход может показаться неприемлемым или непривычным. Но в своем отзыве на оперу М. И. Глинки «Жизнь за Царя» А. С. Хомяков писал: «…а все-таки не поняли ея, какъ явление вполне Русское и созданное изъ конца в конецъ духомъ жизни и истории Русской. ― Ее должно разсмотреть съ этой точки зрения, ни разбирая отдельно ни либретта, ни музыкальной композиции; въ истинно-художественномъ произведении смыслъ и достоинство ― целаго» (Хомяков А. С. Полн. собр. соч. в 8 т. Т. 3. М. 1900. С. 98), показав нам принципиальность целостного подхода к анализу художественных произведений. Ведь только при таком подходе могут открыться истинные смыслы, вольно или невольно заложенные автором. Здесь необходимо выявлять параллели и реминисценции, драматургические связи и логику, обусловившую наличие тех или иных персонажей и, конечно, высший смысл дилогии (именно так я воспринимаю обе оперы). Особого разговора требует «незавершенность» «Хованщины». Этот весьма важный вопрос может стать более ясным, если учесть сказанное выше и взглянуть на проблему финала с позиции заявленной доминанты. И потом, важно не то, завершена опера или нет, и не то, каким был бы авторский финал, а то, что сказал автор, промыслительно не закончив оперу (кстати, нельзя забывать и о его намерении писать «Пугачевщину»). Мусоргский, стремясь к правде художественной, сумел явить нам правду духовную, т. е. высший смысл, знание которого актуально для всех поколений слушателей и зрителей, а понимание ― для всех людей, неравнодушных к судьбам родины.

Сергей Феликсович Тухленков