«Лучистый венок для Христа». Новелла о Николае Гумилеве

«Лучистый венок для Христа». Новелла о Николае ГумилеВе

100-летию со дня кончины поэта посвящается…

Сценарий для литературной гостиной

Я, что мог быть лучшей из поэм,

Звонкой скрипкой или розой белою,

В этом мире сделался ничем,

Вот живу и ничего не делаю.

Часто больно мне и трудно мне,

Только даже боль моя какая-то,

Не ездок на огненном коне,

А томленье и пустая маята.

Ничего я в жизни не пойму,

Лишь шепчу: «Пусть плохо мне приходится,

Было хуже Богу моему,

И больнее было Богородице».

                                              1918 г.

Это стихотворение Николай Степанович Гумилев завершил весной 1918 года. Спустя три года поэта не станет.

Позже о нем скажут, что: «такой силы преображения личности русская поэзия еще не знала».

По словам профессора А.И. Павловского: «Гумилев был поэтом, сотворившим из своей мечты необыкновенную, словно сбывшийся сон, но совершенно подлинную жизнь. Он мечтал об экзотических странах – и жил в них; мечтал о немыслимо-ярких красках сказочной природы – и наслаждался ими воочию; он мечтал дышать ветром моря – и дышал им».

Я конквистадор

Я конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду,
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду.

Как смутно в небе диком и беззвездном!
Растет туман… но я молчу и жду
И верю, я любовь свою найду…
Я конквистадор в панцире железном.

И если нет полдневных слов звездам,
Тогда я сам мечту свою создам
И песней битв любовно зачарую.

Я пропастям и бурям вечный брат,
Но я вплету в воинственный наряд
Звезду долин, лилею голубую»

                                                       1905 г.

«Из своей жизни он, силой мечты и воли, сделал яркий, многокрасочный, полный движения, сверкания и блеска поистине волшебный праздник».

С этим утверждением не поспоришь.

Жизненный путь Николая Гумилева получился не скучным.

Я всю жизнь отдаю для великой борьбы,

Для борьбы против мрака, насилья и тьмы.

Но увы! Окружают меня лишь рабы.

Недоступные светлым идеям умы.

Они или холодной насмешкой своей,

Или трусостью рабской смущают меня,

И живу я во мраке не видя лучей

Благодатного, ясного, светлого дня.

Но меня не смутить, я пробьюся вперед

От насилья и мрака к святому добру,

И, завидев светила свободы восход,

Я спокоен умру.

                             1903 г.

Главным в своем творчестве Николай Гумилев считал «симфонию религии и культуры», аргументируя « ибо я – поэт!».

Гумилев объяснял особеннности своего художественного мировосприятия прямыми аналогиями с традицией средневековой христианской религиозной живописи – европейской и русской.

                  Фра Беато Анжелико

В стране, где гиппогриф веселый льва

Крылатого зовет играть в лазури,

Где выпускает ночь из рукава

Хрустальных нимф и венценосных фурий;

В стране, где тихи гробы мертвецов,

Но где жива их воля, власть и сила,

Средь многих знаменитых мастеров,

Ах, одного лишь сердце полюбило.

Пускай велик небесный Рафаэль,

Любимец бога скал, Буонаротти,

Да Винчи, колдовской вкусивший хмель,

Челлини, давший бронзе тайну плоти.

Но Рафаэль не греет, а слепит,

В Буонаротти страшно совершенство,

И хмель да Винчи душу замутит,

Ту душу, что поверила в блаженство

На Фьезоле, средь тонких тополей,

Когда горят в траве зеленой маки,

И в глубине готических церквей,

Где мученики спят в прохладной раке.

На всем, что сделал мастер мой, печать

Любви земной и простоты смиренной.

О да, не все умел он рисовать,

Но то, что рисовал он, – совершенно.

Вот скалы, рощи, рыцарь на коне, –

Куда он едет, в церковь иль к невесте?

Горит заря на городской стене,

Идут стада по улицам предместий;

Мария держит Сына Своего,

Кудрявого, с румянцем благородным,

Такие дети в ночь под Рождество

Наверно снятся женщинам бесплодным;

И так нестрашен связанным святым

Палач, в рубашку синюю одетый,

Им хорошо под нимбом золотым:

И здесь есть свет, и там – иные светы.

А краски, краски – ярки и чисты,

Они родились с ним и с ним погасли.

Преданье есть: он растворял цветы

В епископами освященном масле.

И есть еще преданье: серафим

Слетал к нему, смеющийся и ясный,

И кисти брал и состязался с ним

В его искусстве дивном… но напрасно.

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,

А жизнь людей мгновенна и убога,

Но все в себе вмещает человек,

Который любит мир и верит в Бога

                                                  1912 (?) г.

А вот и о русской иконописи…

Я твердо, я так сладко знаю,

С искусством иноков знаком,

Что лик жены подобен раю,

Обетованному Творцом.

Нос — это древа ствол высокий;

Две тонкие дуги бровей

Над ним раскинулись, широки,

Изгибом пальмовых ветвей.

Два вещих сирина, два глаза,

Под ними сладостно поют,

Велеречивостью рассказа

Все тайны духа выдают.

Открытый лоб — как свод небесный,

И кудри — облака над ним;

Их, верно, с робостью прелестной

Касался нежный серафим.

И тут же, у подножья древа,

Уста — как некий райский цвет,

Из-за какого матерь Ева

Благой нарушила завет.

Все это кистью достохвальной

Андрей Рублев мне начертал,

И этой жизни труд печальный

Благословеньем Божьим стал

                             конец 1915 – начало 1916 г.

Поэт, критик Г.В. Адамович вспоминал: «Его вера, его православие было по существу тоже «исполнением гражданского долга», как и участие в войне…

Проходя по улице, мимо церкви, Гумилев снимал шляпу, крестился…

Он уважал обряд, как всякую традицию, всякое установление. Он чтил церковь потому, что она охраняет людские души… Религиозные сомнения были ему чужды.

Даже Лев Толстой его раздражал.

«Не нашего ума дело» – как бы говорил он и здесь, сознательно, намеренно отказываясь от какого бы то ни было вмешательства в то, что держится и живет два тысячелетия и представлялось ему, во всяком случае, ближе к истине, чем самые вдохновенные индивидуальные открытия и новшества».

     Ворота рая

Не семью печатями алмазными

В Божий рай замкнулся вечный вход,

Он не манит блеском и соблазнами,

И его не ведает народ.

Это дверь в стене, давно заброшенной,

Камни, мох и больше ничего,

Возле – нищий, словно гость непрошеный,

И ключи у пояса его.

Мимо едут рыцари и латники,

Трубный вой, бряцанье серебра,

И никто не взглянет на привратника,

Светлого апостола Петра.

Все мечтают: «Там, у гроба Божия,

Двери рая вскроются для нас,

На горе Фаворе, у подножия,

Прозвенит обетованный час».

Так проходит медленное чудище,

Завывая, трубит звонкий рог,

И апостол Петр в дырявом рубище,

Словно нищий, бледен и убог.

                                        1908 г.

В 1913 году Гумилева неожиданно посетила идея организовать этнографическую экспедицию Российской Академии Наук в Северо-Восточную Африку.

Однако к Академии Наук и ее географическому отделу Гумилев никакого отношения не имел. Он был студентом филологического факультета Университета.

Но по прошествии времени Гумилев все же отправился за академический счет к берегам Эфиопии. С собой у него были деньги и документы для сбора этнографических коллекций.

Поручение Гумилев выполнил: целый зал Кунсткамеры пополнился новыми экспонатами, но свою мечту – присоединение к России полюбившегося ему племени данакилей, жившего по нижнему течение реки Гаваша – не осуществил. Эту его идею Академия наук отклонила.

Есть музей этнографии в городе этом,

Над широкой, как Нил, многоводной Невой –

В час, когда я устану быть только поэтом,

Ничего не найду я желанней его.

Но «устать быть поэтом» Гумилев не смог. Поэзия сопутствовала его жизненному пути.

                Христос

Он идет путем жемчужным

По садам береговым,

Люди заняты ненужным,

Люди заняты земным.

«Здравствуй, пастырь! Рыбарь, здравствуй!

Вас зову я навсегда,

Чтоб блюсти иную паству

И иные невода.

Лучше ль рыбы или овцы

Человеческой души?

Вы, небесные торговцы,

Не считайте барыши!

Ведь не домик в Галилее

Вам награда за труды, –

Светлый рай, что розовее

Самой розовой звезды.

Солнце близится к притину,

Слышно веянье конца,

Но отрадно будет Сыну

В Доме Нежного Отца».

Не томит, не мучит выбор,

Что пленительней чудес?!

И идут пастух и рыбарь

За искателем небес.

                               1910 г.

Искусствовед и критик Э. Ф. Голлербах писал: «Упрекали его в позерстве, в чудачестве. А ему просто всю жизнь было шестнадцать лет. Любовь, смерть и стихи.

В шестнадцать лет мы знаем, что это прекраснее всего на свете. Потом – забываем: дела, делишки, мелочи повседневной жизни убивают романтические «фантазии». Забываем. Но он не забыл, не забывал всю жизнь. Из-за деревьев порой не видел леса: стихи заслоняли поэзию, стихи были для него дороже, чем поэзия. Он делал их, – мастерил».

         Молитва мастеров

Я помню древнюю молитву мастеров:

Храни нас, Господи, от тех учеников,

Которые хотят, чтоб наш убогий гений

Кощунственно искал все новых откровений.

Нам может нравиться прямой и честный враг,

Но эти каждый наш выслеживают шаг,

Их радует, что мы в борении, покуда

Петр отрекается и предает Иуда.

Лишь небу ведомы пределы наших сил,

Потомством взвесится, кто сколько утаил,

Что создадим мы впредь, на это власть Господня,

Но что мы создали, то с нами посегодня.

Всем оскорбителям мы говорим привет,

Превозносителям мы отвечаем – нет!

Упреки льстивые и гул молвы хвалебный

Равно для творческой святыни не потребны,

Вам стыдно мастера дурманить беленой,

Как карфагенского слона перед войной.

                                                        1921 г.

Искусствовед Н. Н. Пунин вспоминал: «Я любил его молодость. Дикое, дерзкое мужество его первых стихов. Парики, цилиндры, дурная слава. Гумилев, который теперь так академически чист, так ясен, так прост, когда-то пугал жирафами, попугаями, озером Чад, странными рифмами, дикими мыслями, темной и густой кровью своих стихов, еще не знавших тех классических равновесий, в которых так младенчески наивно спит, улыбаясь молодость».

В 1907 году Гумилев встретился с Анной Горенко (Ахматовой). Они обвенчались спустя три года, в 1912 году у них родился сын Лев.

В 1918 году они развелись.

Луна восходит на ночное небо

И, светлая, покоится влюблённо.

По озеру вечерний ветер бродит,

Целуя осчастливленную воду.

О, как божественно соединенье

Извечно созданного друг для друга!

Но люди, созданные друг для друга,

Соединяются, увы, так редко.

                                           1917 г.

В первую мировую войну Гумилев добровольцем ушел на фронт.

«В немолчном зове боевой трубы

Я вдруг услышал песнь моей судьбы».

У него «белый билет», но поэт добился зачисления на военную службу в кавалерию и разрешения «стрелять с левого плеча».

«Променял веселую свободу

На священный долгожданный бой».

 В первой мировой войне Гумилев получил Георгиевский крест 4 степени.

Та страна, что могла быть раем,

Стала логовищем огня.

Мы четвертый день наступаем,

Мы не ели четыре дня.

Но не надо явства земного

В этот страшный и светлый час –

Оттого, что Господне слово

Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели

Ослепительны и легки:

Надо мною рвутся шрапнели,

Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу – и мой голос дикий,

Это медь ударяет в медь.

Я носитель мысли великой

Не могу, не могу умереть –

Словно молоты громовые,

Или воды гневных морей,

Золотое сердце России

Мерно бьется в груди моей!

                                    1914 г.

«…В жизни пока у меня три заслуги – мои стихи, мои путешествия и эта война… Меня поддерживает только надежда, что приближается лучший день моей жизни, день, когда гвардейская кавалерия … вступит в Берлин», – писал Гумилёв из действующей армии другу М. Л. Лозинскому2 января 1915 года.

          Война

Как собака на цепи тяжелой,

Тявкает за лесом пулемет,

И жужжат шрапнели, словно пчелы,

Собирая ярко-красный мед.

А «ура» вдали — как будто пенье

Трудный день окончивших жнецов.

Скажешь: это — мирное селенье

В самый благостный из вечеров.

И воистину светло и свято

Дело величавое войны.

Серафимы, ясны и крылаты,

За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущих,

На полях, омоченных в крови,

Подвиг сеющих и славу жнущих,

Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, что гнутся над сохою,

Как у тех, что молят и скорбят,

Их сердца горят перед Тобою,

Восковыми свечками горят.

Но тому, о Господи, и силы

И победы царский час даруй,

Кто поверженному скажет: «Милый,

Вот, прими мой братский поцелуй!»

                                                     1914 г.

Незадолго до своей кончины, в 1921 году Гумилев предсказывал новую войну с Германией. Он практически точно определял, что она произойдет через двадцать лет.

«Я, конечно, приму в ней участие, непременно пойду воевать. Сколько бы вы меня не удерживали, пойду. Снова надену военную форму, крякну, и сяду на коня – только меня и видели. И на этот раз мы побьем немцев! Побьем и раздавим!»  – писал поэт.

До конца дней Гумилев оставался героем, человеком отваги и чести.

Ушел на фронт добровольцем, вернулся – георгиевским кавалером.

И до и после свержения монархии поэт оставался верным монархист

       Канцона вторая

Храм Твой, Господи, в небесах,

Но земля тоже Твой приют.

Расцветают липы в лесах,

И на липах птицы поют.

Точно благовест Твой, весна

По веселым идет полям,

А весною на крыльях сна

Прилетают ангелы к нам.

Если, Господи, это так,

Если праведно я пою,

Дай мне, Господи, дай мне знак,

Что я волю понял Твою.

Перед той, что сейчас грустна,

Появись, как Незримый Свет,

И на всё, что спросит она,

Ослепительный дай ответ.

Ведь отрадней пения птиц,

Благодатней ангельских труб

Нам дрожанье милых ресниц

И улыбка любимых губ.

                                 1917 г.

При аресте Гумилев взял с собой Евангелие и Гомера.

На стене его камеры осталась молитвенная запись: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н. Гумилев».

Он стоит пред раскаленным горном,

Невысокий, старый человек.

Взгляд спокойный кажется покорным

От миганья красноватых век.

Все товарищи его заснули,

Только он один еще не спит:

Все он занят отливаньем пули,

Что меня с землею разлучит…

<…˃

И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век.
Это сделал в блузе светло-серой
Невысокий старый человек

                                         1916 г.

Из архива ВЧК: «Да… Этот ваш Гумилев… Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докурил папиросу… Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвел впечатление. Пустое молодчество, но все-таки крепкий тип. Мало кто так умирает. Что ж – свалял дурака. Не лез бы в контру, шел бы к нам, сделал бы большую карьеру. Нам такие люди нужны».

Гумилев погиб как воин-христианин, как истинный подвижник.

<…˃

И умру я не на постели,

При нотариусе и враче,

А в какой-нибудь дикой щели,

Утонувшей в густом плюще,

Чтоб войти не во всем открытый,

Протестантский, прибранный рай,

А туда, где разбойник, мытарь

И блудница крикнут: вставай!

                                        1917 г.