Я познакомилась с Анастасием Королевым
в юности. Это были 1970-е годы — особенное для
нашей страны время, которое в эпоху перестройки было принято называть «застойным». Может быть, с экономической стороны так оно и было («экономика должна быть экономной»), — не мне судить, но внутренняя жизнь людей того времени никак не подходила под это определение.
Свидетельствую, что для значительной части общества и лучших представителей культуры это было время интенсивных раздумий, обретения зрелости, пробуждения гораздо более глубокой, чем прежде, исторической памяти, возрождения национального самосознания, а для самых вдумчивых и духовно жаждущих искателей смысла жизни — время обретения веры.
И это после либеральной оттепели 1960-х, а параллельно с нею хрущевских гонений на Церковь, разрушения храмов, закрытия многих монастырских обителей, да и в последующие годы продолжающейся слежки и ссылки за чтение и распространение духовной литературы… Вот уж поистине — сила действия
равна силе противодействия. В это самое время мы с будущим Анастасием, а тогда просто Стасиком Королевым учились в аспирантуре Научного отдела ЛГИТМиКа (такова была неуклюжая аббревиатура Института театра, музыки и кинематографии), расположенного в бывшем особняке графа Зубова на Исаакиевской площади, 5. В этих стенах после революции действовал знаменитый Зубовский институт, а ныне находится Российский институт истории искусств. Я училась на секторе театра, а Стасик — на музыкальном секторе. Помнится, я в первый раз увидела его на парадной лестнице, ведущей на второй этаж, и обратила внимание на его громкую горячую речь и очень оживленное выражение лица.
Трудно по истечении столь длительного времени с точностью сказать,при каких обстоятельствах мы познакомились. Скорее всего, это был какойто общий разговор на заинтересовавшую меня тему, наверняка затеянный Стасом. Уже тогда он был мастером «устных жанров», и не было равных ему в произнесении страстных монологов и вовлечении аспирантской братии в жаркие дискуссии. Процесс писания, особенно научных текстов, давался ему нелегко, это было как-то не в его природе, а вот полет его мысли в свободной беседе, где с блеском проявлялись его философская и общекультурная эрудиция, способность выстраивать неожиданные ассоциативные ряды, импровизированно находить свежие образы и точные формулировки — был бесподобен.
Да, говорить он умел. Но одновременно не было равного ему слушателя (и читателя), с восторгом откликавшегося на какую-нибудь поразившую, захватившую его в процессе разговора или чтения идею и готового горячо поддерживать ее, делиться ею со всеми и каждым, до небес превознося ее автора. Потом он мог еще долго обдумывать, раскрывать и развивать понравившуюся мысль, обогащая ее собственными озарениями и открытиями. Такое впечатление, что Станислав Александрович находился в непрерывном творческом процессе, который не прерывался даже в самых обыденных бытовых ситуациях. Должно быть, и ночью ему снились
«творческие сны». Хотя неизвестно, когда он спал, ибо подчас его телефонный звонок внезапно раздавался уже ближе к полуночи или за полночь, и разговор, очень увлекательный, продолжался до трех четырех утра. В начале нашего знакомства Станислав был адептом «философии жизни» Бергсона. Это был какой-то органически необходимый и неизбежный этап его интеллектуального и духовного становления. Уже тогда он во все корки разносил механистическую рассудочность, искусственное понятийное конструирование, позитивизм современной науки и отстаивал интуитивный способ цельного постижения жизненной реальности, проникновения внутрь нее, постижения ее сути за счет соединения познающего и познаваемого. Скорее всего, к «философии жизни» молодого мыслителя привлек его старший друг и наставник Н. Я. Берковский, выдающийся литературовед, исследователь и уникальный знаток немецкого романтизма, в недрах которого как раз и зародились идеи, давшие толчок философской концепции Бергсона. Станислав много рассказывал мне о Берковском и всегда подчеркивал его огромную роль в формировании своих научных интересов, художественных вкусов, стиля и характера размышлений и даже в определении личной судьбы (Людмила Болтовская, ставшая его женой, была любимой аспиранткой Наума Яковлевича).В фундаментальных трудах, посвященных немецкому романтизму, Берковский акцентировал присущий этому направлению пафос свободы, дух
музыки, примат становящегося над ставшим, неприятие буржуазных ценностей. Коллеги отмечали в стиле ученого эвристичность, свежесть и смелость мысли, часто облеченной в форму «страстного монолога, восхищающего своей блестящей образностью и яркой афористичностью» (так писал о нем Фридлендер). Отмечалось также, что самым строгим работам Берковского был свойственен стиль непринужденного, свободного и естественного разговора. Те, кто знал С. А. Королева, могут подтвердить, что он в полной мере наследовал эти качества учителя. Наследовал он и некоторые взгляды Берковского на русскую литературу, которые сложились и были сформулированы во время Великой Отечественной войны, — о том, например, что реализм русской классики был не только «критическим»: в нем всегда существовала положительная, поэтическая, объединяющая сила, и в этом отношении наша великая проза тяготела к эпосу. Для русских писателей, подчеркивал Берковский, было характерно сочетание высокой культуры и народности. Россия воспринималась ими как великое соборное целое, «вне которого отдельная жизнь слаба и ничтожна». Любимым поэтом ученого был Пушкин. Горячей поклонницей Пушкина являлась и Тамара Серафимовна, мама Станислава. О самом Станиславе я уж и не говорю. Дома, в малогабаритной двухкомнатной квартирке на Большой Охте, у Королевых была прекрасная библиотека, в которой почетное место занимали тома Пушкина и обширная литература о нем. Позже Станислав познакомился с замечательным пушкиноведом наших дней Валентином Семеновичем Непомнящим.
В его книгах исследуется духовная биография поэта и с православных позиций происходит проникновение в глубинные смыслы пушкинских произведений. Такому проникновению способствовал и опыт, накопленный человечеством к концу XX — началу XXI века.
Непомнящий был уверен: «Пушкин словно ждал нашего катастрофического времени, чтобы выйти ему навстречу». Я познакомилась с председателем Пушкинской комиссии в доме Станислава Александровича в начале 1980-х годов. Состоялся очень содержательный разговор, и оба собеседника, Непомнящий и Королев, были достойны друг друга. Надо сказать, что Станислав Анастасий постоянно, на протяжении всей жизни, обращался к Пушкину не только как бесконечно родному, близкому и в то же время недосягаемо гениальному человеку, но и как к абсолютному камертону Русского духа. В образе прекрасной Царевны из дивной пушкинской сказки он прозрел триединство Истины, Добра и Красоты. А через образ Царицы-мачехи увидел и помог увидеть всем, что Красота без двух других необходимых членов триединства превращается в демоническую силу. Приведем еще одно его определение: «Красота — имясловие Божие, как полнота, как добро и благо». Однако, с прискорбием констатировал Станислав Александрович в другом месте и в связи с другой сказкой, «в Новое время распалась триада Истины, Добра и Красоты. Истина стала наукой, Добро — отвлеченной моралью, Красота — только эстетикой… Все как в „Золушке“ после двенадцати часов ночи: карета стала тыквой, кучер — крысой, мир — формулой…»
Всеобщая «цифровизация» мироздания тревожила его особенносильно задолго до того, как она вышла на первый цивилизационный план: «Все готово. На старте. Все компьютеры и всякие интернеты… Как сказал один человек, изобретение водородной бомбы покажется игрушкой по сравнению с тем, что нас может ожидать, когда вся эта аппаратура ввяжется в генофонд наш и будет решать, кому кем быть…» Уже у Толстого, отмечал Анастасий, бездушная и беспощадная сила цивилизации показана в виде несущегося локомотива. Это «накат железа на мир». Всяческого железа. Символического железа… Но вот, напомнил слушателям наших курсов Станислав Александрович, у того же Толстого, в том же романе внешне неприятный, а внутренне математически и механически убежденный в своей неопровержимой правоте и в своем праве на суд Алексей Александрович Каренин в какую-то крайнюю минуту переживает настоящий духовный переворот, преображение: из отлаженной бюрократической машины он превращается в страдающего и милосердного человека. Он признавался, что хотел смерти Анны, но когда приехал к ней и увидел ее нравственные и физические муки, то все простил. «Молю Господа, чтобы Он не отнял у меня счастья прощения». Эти слова были пропущены Анастасием через собственное сердце и сердцем подтверждены. Такое было бы невозможно, если бы он не стал по настоящему православным человеком. К тому времени, когда мы познакомились, я уже была тайно крещена, но от нового друга, поверив в его искренность, не скрыла этой тайны. В нем тем временем шла интенсивная внутренняя работа. От бергсоновского «имманентного бытия» он открылся навстречу трансценденции, от былого пантеизма решительно устремился к Единому Богу, от «философии жизни» пришел к Источнику Жизни, Святой Живоначальной Троице. Крестил его и все его семейство замечательный псковский священник с изумительно прекрасным иконописным лицом и протезом вместо ноги (память о лагерной жизни) отец Павел Адельгейм.
Он был наделен незаурядными дарованиями Духа и слова. Впоследствии отец Павел погиб от руки гостеприимно принятого в его дом, но в какой-то момент неожиданно обезумевшего и подчинившегося бесовским «голосам» человека из Москвы. Отца Павла до сих пор с любовью вспоминают прихожане храма, где он служил, дети-инвалиды, которым помогал, и многие духовные чада. Вечная память…
Крещение семьи Королевых происходило в Питере, у кого-то на дому.
Отец Павел дал новокрещеному имя Анастасий. Имя, как известно, это судьба. Без Креста не может быть Воскресения. Анастасий шел путем крестным и спасительным. И в нем, несмотря на испытания, в соответствии со значением имени, все больше проявлялась, расцветала пасхальная радость, усиливалась любовь к близким людям и друзьям. Он преданно любил свою мать. Тамара Серафимовна тоже обожала единственного сына и гордилась им. У нее был сильный, а в некоторых отношениях авторитарный характер. Когда-то она, по собственным словам, не позволила сыну стать оперным певцом, хотя у него находили незаурядные голосовые данные. Станислав тем не менее остался верным Музыке: стал талантливым музыковедом и в торжественно нарядном Зеленом зале Зубовского института (ЛГИТМиКа) блестяще защитил диссертацию о творчестве знаменитого в свое время певца Ивана Алексеевича Алчевского, обладавшего редким по красоте драматическим тенором. Я была на этой защите. Осталось в памяти впечатление, что автору диссертации удалось тонко и точно показать связь певческой манеры Алчевского со стилистическими особенностями культуры Серебряного века. Было бы хорошо, наверное, эту работу найти и издать. У Анастасия была большая коллекция пластинок с уникальными записями лучших певцов. Он особенно любил Нежданову и однажды подарил мне, как величайшую драгоценность, кассету с романсами и песнями в ее исполнении. Он неоднократно отмечал живое чудо ее голоса: здесь дело не в технике, здесь сама душа поет. Эта истинно русская певческая традиция, говорил
он, ныне, увы, почти утрачена. А то вдруг позвонит и поделится таким наблюдением: «Знаете, Оленька, ведь наши композиторы не только гениально воспринимали и воссоздавали музыкальные образы других национальных культур — они и врагов Руси не изображали карикатурно, отдавая должное тому лучшему, что было характерно для их национального духа. Вспомните Половецкие пляски в „Князе Игоре“ или торжественные звуки полонеза в „Жизни за царя“…» Мы со Станиславом Александровичем породнились: я стала крестной матерью его дочери Юлии, которую он нежно и музыкально называл Люлей. После крещения в жизни Анастасия и близких ему людей стало отчетливо проявляться действие Божественного Промысла. Тяжело заболела Тамара Серафимовна, и сын все время находился при ней как профессиональная сиделка, как заботливая нянечка. Главное, он привел маму к вере, после ее долгого сопротивления. Она упокоилась на Серафимовском кладбище. С глубоким уважением относился Анастасий к своей теще, Александре Ивановне, ценил ее мудрость, спокойный и стойкий характер, глубокое понимание тайн природы. Юленька выросла, выучилась на педагога, счастливо вышла замуж за старшего сына хорошей православной знакомой и сотрудницы Анастасия Наталии. Молодой супруг стал отцом Владимиром, а матушка Юлия — многодетной матерью. Дедушка души не чаял во внуках, принимал в их воспитании и обучении активное участие. Особенно любил рассказывать об ангельских свойствах Дунечки, родившейся не совсем обычным ребенком. В церкви Рождества Иоанна Предтечи в поселке Глебычево, где служил зять, Анастасий нашел применение своему зарытому было таланту: стал петь на клиросе вместе с внучкой Варенькой, и его красивый низкий баритон прекрасно сочетался с ее нежным сопрано. Кроме того, Анастасий на службах в храме исполнял обязанности чтеца и с присущей ему самоотдачей, неустанно и вдохновенно занимался духовным просветительством прихожан, причем особенно охотно затевал беседы с молодежью, что у него прекрасно получалось. Многие благодарили его за мудрые советы и помощь. Уже после ухода Анастасия я познакомилась с его подросшими внуками — трогательными девочками и мальчиками, в которых чувствовалась хорошая мужская самостоятельность, сила, вежливая предупредительность и готовность прийти на помощь.
Хотелось бы с благодарностью отметить, что в самые трудные для меня годы Анастасий, как и многим, сумел мне помочь. И если период учебы на Исаакиевской я оказывала на него некоторое влияние, то после своего крещения он стал старшим другом, который давал мне необходимую поддержку и даже каким-то судьбоносным образом прокладывал путь. Так, после окончания аспирантуры он некоторое время преподавал в музыкальном училище им. Римского- Корсакова и познакомился там с учительницей английского языка и завучем Еленой Сергеевной Дягилевой, родственницей знаменитого организатора «Русских сезонов» в Париже. Анастасий впоследствии и меня познакомил с этой замечательной женщиной, а когда решил уйти из училища, они вместе уговорили меня сменить его на педагогическом поприще. Это было вполне своевременно. Вслед за тем мой старший друг стал одним из организаторов и куратором
Богословско-педагогических курсов им. Иоанна Кронштадтского. Именно по его рекомендации и при его горячем, как всегда, участии я не сразу, но через некоторое время разработала и начала читать курс «Духовные основы русской литературы». То было трудное, но счастливое время. Курсы во главе с отцом Александром Зелененко и при ключевой стратегической роли Анастасия Королева стали для меня, да и для многих преподавателей и слушателей настоящим духовным оазисом. Здесь возникла особая — радостная, творческая атмосфера истинной православной соборности. Анастасий вложил много души и труда, чтобы это чудо состоялось. Людмила Николаевна Болтовская, с его легкой руки и по его протекции, в течение многих лет блестяще читает на этих курсах лекции по духовной проблематике зарубежной литературы. Та светлая и сильная энергия мысли, которой ее лекции отмечены, как кажется, очень сродни стилю Анастасия. С. А. Королев в храме, 2014 год
На своей «финишной прямой», борясь с тяжелыми недугами, он возрастал в любви. Он обладал удивительной способностью раскрывать дорогим и «созвучным» ему людям значение их мыслей, вдохновлять их на решение задач, к которым они призваны. Другого творческого вдохновителя, подобного ему, я не знаю. Кстати, своих близких друзей он, так или иначе, перезнакомил, и как же мы благодарны ему за это! На сороковой день после кончины Анастасия мы с его родными и друзьями — из тех, кто смог приехать, кто знал, любил и ценил этого уникального человека, поднялись к его могиле, находящейся на песчаном холме под высокими березами. Оттуда открывается русский простор, и душа распахивается ему навстречу в нездешней взволнованности. Христос Воскресе, дорогой друг!
